Я Быкова всегда любила, но вчера полюбила еще немного больше. Это все было так - ну не знаю как, это было хорошо от первого до последнего слова. Каждая буковка, каждая запятая была к месту. И даже финал. который поначалу показался немного незаконченным, должен быть именно таким, как он есть.
Война - это потери, боль, кровь, пот, израненные души и тела. Но даже война не может убить в человеке человеческого. Поначалу партизан Левчук уверен - доброта на войне совсем не нужна, вот и два примера перед глазами - Платонов и Грибоед. И вдруг для него наступает такой момент, что именно доброта может сохранить в нем человеческое.
И знаете, наверное, в первый раз почувствовала какое-то облегчение, прочитав, что убили человека. После всего, что пережил Грибоед, смерть явилась в к нему, как облегчение. Я, знаете, в загробную жизнь верю слабо, но тут почему-то так живо представила, как он там обнимает, наконец, своего Володьку.....

Часов, конечно, не было ни у кого, но человек и не к таким неудобствам приспосабливался, причём в хорошем темпе, — и за неделю они уже начали кое-что соображать. Когда солнце (по определению Синего, «балдоха») оказывалось аккурат над вершиной возвышавшейся за озером сопки, над кучкой высоченных кедров, этаким рыцарским плюмажем украшавших лысоватую макушку, — тут-то и наступало время законного обеда, поскольку орднунг есть орднунг, это общеизвестно.

Конечно, они уже заранее поглядывали за озеро, на кедры и солнце, — но прошло довольно много времени, прежде чем рыжий Ганс появился на кромке огромного, но неглубокого котлована. Расставил пошире ноги в начищенных сапогах, картинно держась за висевший на груди шмайсер, долго взирал на копошившихся в котловане землекопов — тянул время, сука рыжая, использовал на всю катушку свой крохотный ломоток властишки. Притворялся, будто не замечает, как на него зыркают украдкой. Лагерная кличка у него была Чубайс — за рыжину и вредность. Ганс на неё крепко обижался, но что ты тут поделаешь?

Эсэсовец постоял ещё немного, старательно изображая, что в приступе тяги к высокой эстетике любуется пейзажем, потом заорал во всю глотку:

— Обед, кацетники! Жрать!

И предусмотрительно отступил подальше от того места, где по пологому откосу обычно и выходили из котлована, чутко напружинился. Рядом появился Вилли с овчаркой на поводке. Это Рудольф откровенно сачковал, не хуже кацетников, а Ганс с Вилли к службе относились со всем рвением, подловить их нечего было и пытаться: «Полосатики» живенько потянулись к откосу, напутствуемые бравыми воплями Ганса:

— Лопаты не бросать, мать вашу! Сколько долблю? В землю втыкайте, аккуратненько, друг возле дружки! Кому говорю, жопа лысая? Швайн! Дома лопату тоже кидаешь где попало? Да не ты жопа лысая, а вон та, которая ещё, и пузатая! Швайн!

— Ферфлюхтер хунде, пум тойфель! — поддержал его Вилли, демонстрируя тем самым не в пример большую интеллигентность. — Абер шнель!